Вкусная поэзия: Наоми Шихаб Най (12 марта 1952 г.)

 

Наоми Шихаб Най — арабо-американская поэтесса , редактор, автор песен и романистка .

Наоми Шихаб Най — поэтесса и автор песен, родилась в 1952 году в семье палестинца Азиза Шихаба, который работал журналистом, редактором и писателем, и американки Мириам Олвардт Шихаб, художницы, работавшей учителем в школе Монтессори . Ее отец вырос в Палестине . Он и его семья стали беженцами во время Накбы 1948 года , когда было создано государство Израиль. Она сказала, что ее отец «казался немного шокированным, когда я была ребенком».

Най характеризует себя как «странствующего поэта» и говорит, что большая часть ее поэзии вдохновлена ​​ее детскими воспоминаниями и ее путешествиями. Она считает Сан-Антонио своим нынешним домом: «Сан-Антонио кажется больше всего домом, поскольку я прожила здесь дольше всего. Но домом может стать все, что угодно, как только вы распакуете вещи, создав крошечное пространство, которое покажется приятным». Сан-Антонио является источником вдохновения для многих ее стихотворений. И корни, и чувство места являются основными темами в ее творчестве. Ее стихотворения откровенны и доступны, часто в них используются обычные образы поразительным образом.

Любимая кофейня моего дяди

Дымок, поднимающийся из чашки,
какое утешение быть лично знакомым с Барбарой ,
ее идеальная рука и накрахмаленный аскот,
известный как «два простых яйца и один блин»,
без слов.
Какое удовольствие для иммигранта...
ничего не говорить.

Мой дядя скользнул в свою кабинку.
Я не могу вам передать, как я люблю это место.
Он осушил стакан с водой, шумно звеня льдом.
Мой дядя родом из региона, где нет льда.
У него были определенные представления о питье воды.
Я не могу сказать — все время. Но тогда.

Мой дядя носил белую рубашку каждый день своей жизни.
Он поднял руку против ревущего океана
и телевидения, полного лжи.
Он покачал головой взад и вперед.
из одной страны в другую
и его билет стал длиннее.
У иммигрантов было в два раза больше и ничего одновременно.
Иммигранты водили такси, продавали пиво и кока-колу.
Когда он нашел одну ноту, которая звучала правдиво,
он пел ее про себя снова и снова.
Кофе, дорогой.
Его взгляд блуждал по парам в других кабинках,
их непринужденная болтовня и повседневная одежда.
Но он так и не стал ими.

Дядя, который наконец ушел
после 23 лет, чтобы жить в старой стране вечно,
остаться и никогда не возвращаться,
Может быть, сейчас было бы мирно,
может быть, на одну минуту,
Я не могу вам сказать, как наконец успокоилось мое сердце.
Но он последовал за нами до тротуара.
говоря, Береги себя, Береги себя,
как будто он не мог вынести мысли покинуть нас.

Я не могу сказать...
как мы себя чувствовали
узнать, что на той неделе, когда он умер. Или как сейчас,
проезжая по его выжженным улицам,
чувствуя кабинку под собой, когда мы делаем заказ,
о, все что угодно, потому что если мы этого не сделаем,
ничего не произойдет.

Serum of steam rising from the cup,
what comfort to be known personally by Barbara,
her perfect pouring hand and starched ascot,
known as the two easy eggs and the single pancake,
without saying.
What pleasure for an immigrant—
anything without saying.

My uncle slid into his booth.
I cannot tell you—how I love this place.
He drained the water glass, noisily clinking his ice.
My uncle hailed from an iceless region.
He had definite ideas about water drinking.
I cannot tell you—all the time. But then he’d try.

My uncle wore a white shirt every day of his life.
He raised his hand against the roaring ocean
and the television full of lies.
He shook his head back and forth
from one country to the other
and his ticket grew longer.
Immigrants had double and nothing all at once.
Immigrants drove the taxis, sold the beer and Cokes.
When he found one note that rang true,
he sang it over and over inside.
Coffee, honey.
His eyes roamed the couples at other booths,
their loose banter and casual clothes.
But he never became them.

Uncle who finally left in a bravado moment
after 23 years, to live in the old country forever,
to stay and never come back,
maybe it would be peaceful now,
maybe for one minute,
I cannot tell you—how my heart has settled at last.
But he followed us to the sidewalk
saying, Take care, Take care,
as if he could not stand to leave us.

I cannot tell—
how we felt
to learn that the week he arrived,
he died. Or how it is now,
driving his parched streets,
feeling the booth beneath us as we order,
oh, anything, because if we don’t,
nothing will come.